Война с саламандрами (сборник) - Страница 146

146

Семь лет вел я борьбу; и эта борьба сделала меня тем, что я есть. Не книги мои, а дело Сельвина доставило мне всемирную известность. Я знаю, меня называют Глас Совести, Рыцарь Правды и как-то еще; что-нибудь в этом роде напишут и на моем надгробном камне. Лет через четырнадцать после моей смерти в школьных учебниках наверняка будут писать о том, как боролся за правду писатель Леонард Унден, – а потом и об этом забудут…

На седьмой год умерла главная свидетельница Анна Соларова; перед смертью она исповедалась и с плачем созналась, что ее мучат угрызения совести, потому что тогда, на суде, она дала ложную присягу, ибо не могла сказать по правде, был ли убийца в окне действительно Франком Сельвином. Добрый патер поспешил ко мне; я к тому времени уже лучше понимал взаимосвязь вещей в этом мире, поэтому не стал обращаться в газеты, а направил моего патера прямо в суд. Через неделю вышло решение о пересмотре дела. Через месяц Франк Сельвин снова предстал перед судом; лучший адвокат, выступавший бесплатно, не оставил от обвинения камня на камне; затем поднялся прокурор и рекомендовал присяжным оправдать подсудимого. И те двенадцатью голосами вынесли решение, что Франк Сельвин невиновен.

Да, то был величайший триумф в моей жизни. Никакой другой успех не приносил мне столь чистого удовлетворения – и вместе с тем какого-то странного ощущения пустоты; по правде сказать, мне уже немного недоставало дела Сельвина – после него осталась какая-то брешь… Как-то – это было на следующий день после суда – входит ко мне вдруг моя горничная и говорит, что какой-то человек хочет меня видеть.

– Я Франк Сельвин, – сказал этот человек, остановившись в дверях…

И мне стало… не знаю, как это выразить, – я почувствовал какое-то разочарование оттого, что этот мой Сельвин похож на… скажем, на агента по распространению лотерейных билетов: немного обрюзгший, бледный, начинающий лысеть, слегка потный – и невероятно будничный… Вдобавок, от него разило пивом.

– Прославленный маэстро! – пролепетал Франк Сельвин (представьте, он так и выразился – «прославленный маэстро», я готов был дать ему пинка!). – Я пришел поблагодарить вас… как моего величайшего благодетеля… – Казалось, он затвердил эту речь наизусть. – Вам я обязан всей моей жизнью… Все слова благодарности бессильны…

– Да будет вам, – поторопился я прервать его, – это был мой долг; коль скоро я убедился, что вы осуждены безвинно…

Франк Сельвин покачал головой.

– Маэстро, – грустно промямлил он, – не хочу лгать моему благодетелю: старуху-то действительно убил я.

– Так какого же черта! – вскричал я. – Почему же вы не признались на суде?!

Он посмотрел на меня с упреком:

– А это было мое право, маэстро; обвиняемый имеет право отпираться, не так ли?

Признаюсь, я был раздавлен.

– Так что же вам от меня надо? – буркнул я.

– Я пришел лишь поблагодарить вас, маэстро, за ваше благородство, – проговорил он уныло, полагая, вероятно, что этот тон выражает его растроганность. – Да матушку мою вы не оставили в беде… Благослови вас Бог, благородный бард…

– Вон! – гаркнул я вне себя; он скатился с лестницы как ошпаренный.

Через три недели Сельвин остановил меня на улице; он был слегка под хмельком. Я не мог от него отвязаться; долго не понимал я, чего он хочет, пока он не объяснил мне наконец, придерживая меня за пуговицу. Объяснил, что я, в сущности, испортил все дело; если б я не писал так о его процессе, кассационный суд принял бы протест его адвоката, и ему, Сельвину, не пришлось бы сидеть семь лет понапрасну; так чтоб я теперь вошел в его стесненное положение, коему сам был причиной, занявшись его делом… Короче, пришлось сунуть ему сотню-другую.

– Благослови вас Бог, благодетель, – сказал он с увлажненным взором.

В следующий раз он вел себя более угрожающе. Я-де успел погреть руки на его деле; защищая его, я-де обрел славу, так с какой же стати и ему самому на этом не подработать? Я никак не мог доказать, что вовсе не обязан платить ему никаких комиссионных; короче говоря, я снова дал ему денег.

С той поры он стал появляться у меня через небольшие промежутки времени; садился на софу и вздыхал, что теперь его мучат угрызения совести, зачем он укокошил старуху. «Пойду отдам себя в руки правосудия, маэстро, – говорил он мрачно. – Только для вас это будет позор на весь мир. Не знаю, как мне обрести покой…» Страшная это, наверное, штука, угрызения совести – если судить по тому, сколько денег выплатил я этому типу, лишь бы он мог сносить их и дальше. В конце концов я купил ему билет в Америку; обрел ли он там покой, не знаю.

Так вот это и был мой величайший успех. Молодые мои друзья, когда будете сочинять некролог Леонарду Ундену, напишите, что, защищая Сельвина, он золотыми письменами вписал свое имя в… и так далее; вечная ему благодарность.

Купон

В тот жаркий августовский день на Стршелецком острове было очень людно. Минке и Пепику пришлось сесть к столу, где уже сидел какой-то человек с густыми унылыми усами.

– Разрешите? – спросил Пепик.

Человек молча кивнул. «Противный! – подумала Минка. – Надо же, торчит тут, за нашим столиком!» И она немедленно с осанкой герцогини уселась на стул, который Пепик вытер платком, затем взяла пудреницу и припудрила нос, чтобы он, боже упаси, не заблестел в такую жару. Когда Минка вынимала пудреницу, из сумочки выпала смятая бумажка. Усатый человек нагнулся и поднял ее.

– Спрячьте это, барышня, – сказал он угрюмо.

Минка покраснела, во-первых, потому, что к ней обратился незнакомый мужчина, а во-вторых, потому, что ей стало досадно, что она покраснела.

146